Приятельница, по знакомству, навязала психиатрическому доктору молодого пациента, подверженного, по её убеждению, болезненным влечениям, толкнувшим семнадцатилетнего мальчика на жестокий и необъяснимый шаг в отношении вверенных ему животных, ослепив ни в чём, казалось бы, не провинившихся лошадей.
Отнекиваясь поначалу, чуть познакомившись поближе с юношей, врач поддаётся профессиональному азарту, стремясь докопаться до истинных мотивов, вроде бы, немотивированного поведения пациента, как и положено профессионалу, исследуя внутренности самого мальчика и окружавших его людей, наведываясь на работу и навещая его напуганных родителей, типично вопрошающих: «В кого он такой?»
Сам же пациент в первой же встрече уравнивает позиции, давая ответов столько же, сколько задавая вопросов старшему, обнаруживающему в себе коварную слабину, переходя от исследовательского анализа постороннего к самокопанию, углубляясь в спровоцированное «больным» сопоставлением своей нормы с его отклонениями, ужасаясь выигрышности безумия, обнажающего перед доктором его отталкивающую жизнь.
На глазах у зрителей врач и пациент обмениваются признаниями, один, изливая душу, другой, потрясённый сомнениями, открывая потёмки своего бытия, критичного оценивая отклонения, опасно сопоставляя откровения одержимого страстью мальчика с прозрением взрослого, отступившего под тяжестью неопровержимых улик, признавая в патологической страсти чистоту натурального влечения, не отмечая ничего подобного за собой.
Темноватое происхождение этой страсти, взращённой сексуальной озабоченностью на почве религиозных легенд, продлевает сомнения доктора, распространяя их на общественную мораль и нравственность, заковывающие личность в рамки правил и догм, заставляя ломать себя, принуждая к терпению, смиряя себя перед лицом естества. И, сколь бы ни туманил режиссёр тему пьесы, пряча её между слов, та, всё равно, прорывается в неудержимой страстности Ричарда Бёртона и Питера Фёрта, выплёскивающих на экран жгучую боль и разочарование, превознося безумие свободы, проклиная гнёт обязательств и подчиняющий волю общественный строй.
Протестный механизм пьесы Питера Шеффера приводится в действие провокационным и, на этот раз сомнительным сравнением нормы и отклонения на примере поставленных рядом душевнобольного и душевно здорового, когда психическое расстройство, рассматриваемое как проявление индивидуальности, заставляет усомниться в логике рассуждений доктора, едва ли не признающего, что он сам больной.
Загорающейся от этой мысли Бёртон обращается с экрана к зрителям в стремлении достучаться до них с мыслью своего, временами кажется, действительно обезумевшего героя, осознавшего губительность правил и болезненность исключений и, вместе с режиссёром, отбрасывает роль вины и ответственности, сводя дело к истинности или ложности чувств, с ничтожными намёками на мракобесие и воспитательный изъян, что уводит этот фильм от манифестных обобщений, представляя глубокомысленность как последнее искушение врача.
Community Info