А был ещё местный (лыткаринский), почти пустой ДК, где мы с мамой следили за тяжёлыми отношениями отца и сына, разрешившихся незабываемой белой простыню из окна мчащегося поезда. И вот со времён этого взрывного, нервного, тревожного "Луна-Парка" проходит 20 лет и мы с мамой снова в почти пустом, но уже московском кинотеатре смотрим и слушаем кино того же человека и по сути - о том же, если не углубляться в подтексты, точнее - не измышлять их. Так о чём же и спустя четверть века? О том, как болезненна связь отца и сына, как трудно быть отцом, как трудно вообще любить и быть верным человеку, как трудно быть с ним и как бесконечно трудно быть им. Традиционный набор драмы. Но среди этих вечных вопросов появляется ещё один, вопрос сегодняшнего дня: работа, её цена. Достоверно ли или нет, но Лунгин показывает того, для кого работа стала целью, фактором, определяющим жизнь и другого человека. Ради неё он, герой, всё подвинет, к ней он всё прицепит, потому что вне её он себя не мыслит. А вне её оказывается целая жизнь, требующая гораздо больше, чем навыки профессии. Показательно место, где я смотрел фильм. Это был один из небольших залов в огромном торговом комплексе, который не что иное, как символ нашего времени, потребительская корзина. В неё свалено всё: от духов, носков, кукол и блинов с сёмгой до духовных ценностей, место которым – 4 этаж, 8 зал с названием “Амстердам” (есть ещё “Париж”, “Берлин”.) Как не свихнуться в таком блестящем многообразии, в мире, в котором всё можно купить, как не чувствовать себя в нём изгоем, что может сделать твой шаг в нём уверенным? Именно она – способность купить, возможность запускать руку в потребительскую корзину. Сейчас ты это твой хватательный уровень, а он напрямую связан с твоей работой, только она наращивает мускулатуру щупальцев, или делает их вид непристойным. Работать, значит зарабатывать, зарабатывать, значит жить, жить значит тратить – и наоборот. Cитуация складывается так, что звенья этой цепи примыкают друг к другу всё крепче, спаиваются, и врезаться в эту цепь другим звеньям становится всё сложнее. Если твоя жизнь держится только на “других” звеньях, ты выпадаешь из этого мира, погибаешь в нём. Но также погибаешь, если в твою жизнь не врезается то самое “другое” звено, без которого ты лишь холодный механизм, обеспечивающий условную систему энергией. В лучших картинах Лунгина – независимо от моих пристрастий – всегда есть этот конфликт живого с машиной. В начале, 20 лет назад, её представляли пролетарий и националист, теперь люди, облечённые властью. Менялась и противоположная сторона, идею свободы, человечности олицетворяли музыкант, истопник, священник и теперь художник, не появившийся в кадре, тем не менее незримо присутствующий в каждом. Художник, не устроившийся в этом мире, отторгнут им, отторгнут в лице того, чьи принципы и чьё состояние характеризуют сам мир. Будь таким, как он и будешь на плаву, - говорит Лунгин, показывая своего дирижёра и добавляет, - но знай, что в один момент из всех лодок, которые ты обошёл, утопил, протаранил, поднимется такой вой, от которого ты не сможешь спрятаться. Он будет идти со всех сторон, из самых глубин океана, законами которого ты так славно овладел”. Нельзя не вспомнить последний зловещий кадр “Царя”.
Несмотря на все натяжки и перетяжки, на музыку через край, её – местами - назойливость, несмотря на литературность в монологах, на то, что труп “дышит” и в один из первых кадров влезает чья-то голова, в фильме есть искусство. По крайней мере, во время просмотра в этом нет сомнений. Потом уже, выйдя из зала и стремительно теряя температуру, попав в царство сверкающих витрин, коробок и бесконечных вешалок, начинаешь рационализировать, разбивать в уме сгусток, который в тебя вошёл, тебя раздвинул. А он не так-то легко разбивается. Признак искусства. Ещё один: усилившаяся восприимчивость, внутренний микроскоп, с которого слетели пыль, грязь. Всё происходящее, как продолжение фильма, вот-вот из угла выйдет герой или пройдёт рядом. И вроде шум и суета, беспрестанное движение, яркие лампы, но всё бледнее, тише, статичнее и игрушечнее после такого напора эмоций, планов, красоты. Что же тогда подмывает сказать, что нет, на самом деле, в фильме никакого искусства, есть только его атрибуты? Почему же хочется поворчать об однозначности, о морализаторстве? Зачем хочется сказать о слабом послевкусии? Почему не терпеться выразить своё недовольство игрой Дарьи Мороз, сказать, что ни влюблённость у неё не получилась, ни настоящая тревога за детей? Потому что живёт во мне эта наша русская черточка – отыскивать плохое, упиваться им, раздувая, искажая, опошляя. Мы не очень умеем хвалить, не умеем радоваться за других, а что касается конкретно нашего кино, то здесь уж совсем не принято говорить добрых слов, принято ругать даже, не посмотрев, брезговать, а если смотреть, то через поволоку предубеждений, завышенных ожиданий, постоянных сравнений с западными образцами. Что ж, “Дирижёр” не только может выдержать сравнение с любым хорошо скроенным европейским фильмом, но и превзойти его. Я делаю небольшое усилие и принимаю все шероховатости картины, ей нужно это принятие, как нужно принятие и доверие нашему кино в целом, в котором сейчас пытаются работать и работать старательно, честно многие люди. Мы быстро учимся у американцев техническим вещам, у нас уже летают машины и ритм монтажа как в лихом блокбастере. Но они-то хотят от нас другого, Чехова, Достоевского. Они хотят от нас боли. Как было сказано – мы основной её поставщик. И нам она нужна не меньше, чтобы учиться жить с ней и, через себя, своё, чувствовать её в другом. Лунгин это, кажется, понимал всегда. Спокойный, разумный, рассудительный человек, не боящийся признаваться, что часто движется на ощупь, интуитивно. Слышал, что на съёмочной площадке у него вечный базар, цыганщина, кино снимается между бесконечными разговорами, шутками, чаем, всё ходуном, как в его “Свадьбе”. Кто знает, может иначе о страдании снимать и нельзя. А снимать о нём необходимо. И здесь стоит поучиться у Павла Семёновича: уравновешивать высокое с самым обыденным, бытовым. В "Дирижёре" это сделано мастерски.
Community Info