Было неожиданно видеть, как скоро и прочно Бартас наследовал то болото, которое можно назвать «кинематографом Германа» - единственно внятным художестенным изобретением позднесоветского кино.
То кино, где фактура заменяет драматургию, где сомнамбулизм персонажа считается правдой его чувств, где вязкость и непроходимость изображения называют «слоистостью кадра» , где шаркающая материальность изложения считается единственным содержанием – такое кино вполне удалось Бартасу в фильме «Семь невидимых мужчин».
Конечно, Бартас способнее своего выродившегося предшественника. Зритель может соотносить видимое им на экране не только с авторским альтер эго. Мы узнаем распадающийся, стремящийся к бесконечно малым велилчинам мир российской провинции.
В этой рассыпающейся действительности фигуры людей кажутся неуместно огромными и лишь случайно неразобранными на части так же, как разобрана на части действительность торжествующего небытия.
То, что перед зрителем оказываются не уроды, а вполне человекоподобные персонажи, можно объяснить лишь каким-то страшным недосмотром небесного хирурга. Та падаль, которая их окружает, вполне соответствует душевному разложению героев. Зритель видит случайно живых в неслучайно мертвом мире.
Этим людям некуда ехать, незачем жить, не с чего быть людьми. Фильм Бартаса похож на удушливо затянувшийся эпизод, в котором группа людей оказывается в каком-то общедоступном «конце всех путей». Это узнаваемая канва, хрестоматийная. В «Семи невидимых мужчинах» вообще много узнаваемого, и, кажется, это непроизвольный плагиат.
Так бывает, когда режиссер озабочен не историей на экране, а лишь материалом фильма, озабочен настолько, что атмосфера фильма, рельеф его и вещественность становятся единственными мотивами повествования.
И тогда всплывают неожиданными утопленниками киношаблоны, которые складывают за автора историю на экране.
Так в бессмысленном автопутешествии вялых люмпенов мы можем знать жлобоватый поэтизм Бумера», в пьяной деревенской оргии прочитывается тошнотворная сцена из фильма «4». В червивой спертой атмосфере всего фильма обнаруживается псевдохудожественная тусклость «Гарапстума». А в навязчивом, случайном символизме некоторых сцен сквозит крысино библейский Звягинцев.
Да и вся история очень напоминает преувеличенную театральную сцену, где герои томятся в заботливо подложенной автором «безысходности». Не хочется даже задавать
Вопросы по поводу некоторой вопиющей бессвязности и оборванности сюжета.
Эти вопросы, скорей всего, буду переадресованы безответному и прокаженному российскому пейзажу, которого много в этом фильме, что видимо должно обрисовывать нам мутные очертания вестерна.
У Бартаса привычно хорошо существуют актеры. Автор добивается животной органики их пребывания в кадре, добивается того, чтобы сбитое дыхание актера говорило нам больше о его предистории, чем это могли бы сделать любые пояснительные вставки. Видно, как актеры мучаются, пытаясь мычанием и колебаниями плоти рассказать о жизни своих героев.
Иногда это бывает удачно, как в случае с персонажем, которого играет Поднозов. Иногда мы видим актерски напрасные, пусть и самоотверженные потуги, как в случае с актрисой, играющей жену Поднозова. Иногда заметен простой непрофессионализм, как в случае с девушкой-любовницей.
Актеры бурлаками тянут воз замыслов автора, глубоко вязнув и выбираясь из трясины правдоподобного существования. Это и есть единственно оригинальный метод режиссера, создающий его самобытность и узнавание.
Любопытно, как быстро и неизбежно почти европейский режиссер, каким Бартаса можно вспомнить в «Нас мало», погрузился в безъязыкую, непроницаемую физиологическую ткань российской художественной ментальности.
Такой животный подход к кинематографу, в котором люди воспринимаются с точки зрения паталогоанатома-любителя, можно назвать «широким опытом жопы». И понятен тот мистический ужас, который нам пытается передать мастер и учитель такого кино А. Герман в свое «Хрусталеве», когда его героя насилуют лопатой.
Кажется, что генералу из «Хрусталева» не задницу мучают, а вырывают глаз, что, в общем, соответствует провидческому мироощущению Германа . Оказалось, что у такого кино есть много наследников, видимо, настолько сладка и разномастна плоть овеществленного персонажа.
Community Info