Опять же к женщине обращаются они в поисках дома. Жизнь для француза должна иметь какой-то ощутимый эквивалент, и он выбирает женщину.
Эта женщина может быть любой женщиной потому, что потребность в ней – это изворотливое предвосхищение французского крестьянина, это его предположение о том, что питаться можно прямо от земли. Надо только чуть возделать ее, умягчить и можно пренебречь временным циклом – земля будет кормить и греть питательнее любого урожая.
Этой смесью циничной наивности и бонвиванного гуманизма пропитана картина Гинзбура « Шарлота навсегда». Обрюзгший и несимпатичный Серж весь фильм вяло болтает со своей уже подросшей дочкой о своей недееспособности, о своем неудержимом блядстве, о своей сомнительной одаренности.
Но каждый кадр необременительно содержит чувственные и инстинктивные ростки большой французской культуры.
Неопрятный Гинзбур пускает слюни, тщательно блюет в раковину, лапает школьных подруг дочери, заголяет ее саму на кровати – и зритель видит неистребимую тягу человека к цикличности жизни. Человек хочет взять там же, где положил и ему плевать на беспощадное время, на приличия, на родовые табу. Человек верит, что нежность принадлежит ему и приходиться быть невыносимым животным, чтобы добиться этой нежности для себя.
Гинзбур чувствует то, чего не чувствуют в школе, в обществе, в обыденности – потребность в жертве, в самоотдаче взаимообязующа.
Автор знает, что человек хочет пасть, но он желает, чтобы его падение было элементом его судьбы и Серж работает на это – на судьбу другого человека. Это судьба его дочери с ее подругами, его работодателя, судьба любого другого в своей типичности.
Из своей дочери, из Шарлоты Серж создает святую блядь, ревнивого соглядатая своих непристойностей. Между ним и его дочерью лежит авария, в которой погибла мать Шарлоты. Эта авария позволяет им многое, но не позволяет им последнего. И у дочери, и у отца не будет большей близости, чем близость друг друга, но она останется не физиологичной.
Гинзбур знает, если человек вынужден жить в грязи, то его право – разглядеть в этой грязи лицо, именно этой грязи может в первую очередь понадобиться человечность. Человечность этой грязи вернет ему, человеку , чувство свежерожденности. А что может быть ценнее этого чувства?
Гинзбур раскрывается перед своей мерзостью, чтобы увидеть ее подробнее, чтобы сделать ее теплее. В этом поиске личных черт в общеотвратном Серж неутомимо и изощренно пафосен.
Гинзбур сам назначает себе стоимость, торгуя своей искренностью, строит из своей жизни киномагазин. Он уверен в своей ценности и молиться на нее, невзирая на свою неприглядность и скверну.
Серж дает понять, что гадость человеческая - дело второе, а первое всегда – любовь к нему. Автор предлагает зрителю побыть чуть-чуть Богом, а если зритель этого не хочет, то Богом для него будет собственная дочь – «Шарлота навсегда».
Community Info